ДЕНЬ ПОБЕДЫ. Семейные истории о войне (вторая часть)

О детстве, чуде и том, что хотелось бы забыть

Война к моей бабушке пришла в день рождения  – 22 июня ей исполнилось одиннадцать. Правда, тогда она и не ведала об этом – дату рождения узнала, когда получала паспорт. Да и о каких именинах может идти речь в семье, где 7 детей? Она была среди старших, Ленуца, девчушка с длинной льняной косой. Работа по дому и пригляд за младшими всегда были  ее обязанностью.

Сколько помню бабушку, Елену Клементьевну, она никогда не рассказывала много о войне, даже если попросишь.

Вздыхала, медлила, паузы становились такими же полновесными участниками предложений, как и слова. И заканчивала рассказывать всегда неожиданно, обрывалась на полуфразе, глядя невидящим взглядом куда-то, скорее, смотря вглубь себя.  Если тормошишь ее, хочешь услышать продолжение, произносила задумчиво: «Было… всё было». И после этого умолкала совсем.

В День Победы мы всегда шли поздравлять ветеранов и петь песни военных лет. В мае, еще до наступления 9-го, нам, ее  внучкам, запрещалось срывать расцветшие тюльпаны и сирень – это ветеранам. И мы слушались. Утром 9 мая бабушка нарядно одевала нас, навязывала банты. Каждая из нас – троих внучек – брала в руки по охапке цветов, и мы шли на мемориал. Подходили с цветами к дедушкам и бабушкам, на груди которых сверкали медали, вручали, говорили непременное: «Спасибо Вам!». Возлагали цветы к вечному огню, стояли молча подолгу.

Сейчас бабушке тяжело передвигаться,  она остаётся дома, но мы ежегодно отдаём дань памяти тем страшным событиям. Дальше я уже буду рассказывать с её слов:

О детстве. Начало войны.

Как узнала о войне? Да как и все – объявили по репродуктору. И началось-то всё не сразу… У нас был богатый сад фруктовый, и мы, дети, там пропадали от ранней весны до поздней осени. Лазили на дерево черешни, все семеро жили прямо на ней – на ветвях дерева соорудили шалаш из палок и бурьяна. Играли там в куклы, прятались от дождя… Спали там летними ночами на соломе и на шершавых дорожках, и ящерицы по нам ползали. Мама приносила покушать нам, детям, прямо к черешне этой. Побудет с нами и обратно пойдет работать. И оттуда мы смотрели на самолеты, на город. Смотрели с черешни, как начинается война…

Об оккупации.

Мы жили на Буюканах. Летом 41-го началась оккупация. Когда немцы пришли, они заняли наши дома. Многие соседские семьи жили в подвалах или в пристройках в то время, как те солдаты обосновались в комнатах. Там были не только немцы – венгры, румыны, поляки … Обижали? Эти – да, дрались с местным населением спьяну, обижали женщин, тащили наших кур. А немцы – нет, вели себя спокойно  и были очень веселы. Между собой всегда шутили. Только и слышно было: «Гут-гут». Они всегда смеялись и не расставались с губными гармошками, все время играли на них. Очень радовались, когда видели детей, подзывали нас. Солдаты-немцы угощали нас всегда конфетами, кубиками рафинада из своих карманов – всех детишек. И по макушке гладили. Мы их не боялись.

О семье.

Первую военную зиму мы всей семьей прожили в подвале, так было безопаснее и теплее оттого, что все рядышком. Занесли туда соломы. Мама снесла в подвал колючие дорожки, всю имевшуюся в доме постель и закрывала нас там, прятала.

Когда немцы еще жили в наших домах, я помогала маме. Ничего не боялась, ходила сама пешком в Дурлешты через поле к нашей бабушке. У неё был свой дом со двором, хозяйство. Но прямо там, в ее дворе остановилась немецкая кухня. Солдаты-немцы были везде. А в одной комнате ее дома жили офицеры. Немцы всегда, когда я появлялась во дворе у бабушки, радостно встречали меня, смеялись о чем-то своём и конфет мне полные горсти протягивали. Конфет много было у них, разных. Вкусных. Я много не брала. Чтобы всем сестрам и братьям только. Частенько шла в одиночку туда и приносила от бабушки с дедушкой свежеиспеченный хлеб для своей семьи, вот это было лакомство!

О маленьком вкладе и большой храбрости.

Кстати, эти прогулки меня завели… Я стала в дурлештский лес партизанам кушать носить. Мама моя умерла и так и не узнала этого. Только бабушка знала, я от неё к ним ходила. Тогда собралась группа людей – человек 20 партизан, из Дурлешт и окружающих сел. Разведчики они были, всё узнавали про немцев. И я вот как будто бы несу кушать на поле работникам (версия для немцев, они ведь тогда жили прямо в одном дворе с нами, не скроешь, что ухожу куда-то), а приносила кушать партизанам и записки передавала.

Как началось? Однажды со мной поговорили. Руководитель их отряда спросил, по силам ли мне такая работа, и я согласилась. 13 лет мне тогда было. Одна со всего села… Раз или два в неделю ходила. И далеко шла. Как дойду и отдам еду и записки, так и соберусь обратно, партизаны выводили меня из леса, провожали еще недолго. Последний раз, когда ходила к ним, уже холодно было, теплую одежду помню и снег. И бабушка шепнула мне: «Больше не ходи туда. И у нас с дедом не появляйся. Я дам знать, когда можно будет».  Заподозрили меня немцы в чем-то. Я и притихла.

О голоде.

Уходя, немцы разрушали всё! В сельхоз институте, в одном из корпусов, находились продуктовые немецкие склады. Отходя, солдаты подожгли их. Собралось тогда много детворы, подростки, и все вместе пошли добывать провиант. Из золы и щебня мы выкапывали металлические банки эти, таскали домой.И знаешь, какая там вкусная тушенка была? Тот вкус помню до сих пор.

О чуде

Случай один был… И смешной, и страшный. Я одна по воду шла. И хорошо помню, как со стороны, где новые Буюканы, где поле было – а сейчас троллейбусы едут, – летели самолеты, пикировали вниз, взлетали вверх -вжж,вжж-, а я с ведрами шла за водой. И дойти не успела до колодца, как слышу: свистит жутко, и где-то упал снаряд… А я ринулась к забору по соседству, за ним встать, и то пустое ведро надела почему-то на голову. И свист. Страшный свист стоит, кружат немецкие самолеты с воем, с грохотом. По три-четыре сразу. Страшное лето 44-ого, когда они уезжали, когда все горело. Во время этой бомбежки мне летящим  осколком  срезало косу. Очнулась – а косы нет. Лежу с ведром на голове. Коса моя белая рядом на земле. Бабушка смеется: «Косичкой  отделалась».

О том, о чём хотелось бы забыть.

«А знаешь спуск на Комсомольском озере? Раньше там дневной кинотеатр был и зал игровых автоматов. Вспомнила? В ту военную пору ничего этого не было… Только спуск один. Там евреев убивали. После очередного массового расстрела была там… Мне довелось своими глазами увидеть, как вздымалась там земля. Ходуном ходила. 
Это шевелились, пытаясь выбраться, те люди, кому… – бабушка замолкает, – не посчастливилось скончаться сразу, от пули. Их всех расстреливали и сбрасывали потом в те ямы, а сверху засыпали хлоркой. 
Давай не будем больше об этом».

О завершении.

Тем летом две недели горел Кишинев. Это был 44 год. Кажется, Ясско-Кишиневская операция?… Немцы уходили, войска торопились уничтожить город. Были сильные бомбежки в Кишиневе. Как сейчас помню этот свист, бомбы, грохот, самолеты,… мы всё время в подвале прятались. Страшно бомбили. Полыхали пожары на улицах, слышны были автоматные очереди. И полная неразбериха. Как будто небо с землей смешалось.

О послевоенном времени.

Когда мне 19 было, я начала работать крановщицей на подъемном кране, мы восстанавливали город. От нынешнего бульвара Штефана чел Маре (тогда Александровской улицы) в сторону нижней части города все было разгромлено… Кишинев был одним из самых пострадавших в войну городов… Не было ни домов, ни трамваев, ни скверов, ни-че-го. Нижний район города сравняли с землёй. Только груды камней вместо зданий, пустые глазницы вместо окон. Надписи на всех стенах: «Проверено. Мин нет».

Люди, мирные жители, буквально своими руками отстраивали город заново, приводили Кишинев в порядок. Помнишь, на Шусева, на одном из домов, красной краской на стене надпись? «Кишиневцы! Все силы на восстановление родного города»? И мы следовали этому призыву. Надо было дальше жить.

Таис Разумовская, радиоведущая,

«Новое Радио Молдова»

Скупые бабушкины рассказы

Помню, я была еще маленькой девочкой, когда бабушка Мария делилась воспоминаниями о своей молодости, в частности, как их жизнь складывалась во время войны. Но когда я начинала расспрашивать подробнее, она становилась несловоохотлива в деталях, объясняя, что не хочет меня, маленькую, огорчать. Став взрослой, я решила узнать историю семьи. Начала искала информацию у родственников. Вот, что они мне поведали.

Когда началась война, моей бабушке едва исполнилось 23 года, дедушке – 24. Они только создали семью, и, конечно, хотели жить спокойно и счастливо… В деревне, где они жили, их родители владели частным производством и имели большое хозяйство. Как часто случалось в те времена, на дедушку написали донос, и его сослали в Сибирь – работать в трудовых тылах. К тому же, мой дедушка по национальности был болгарином, а так как  Болгария в то время воевала на стороне фашисткой Германии, болгар отправляли не на фронт, а в трудовые тылы. Там он работал на коксовых заводах, в горячих цехах. Приходилось глотать пыль, работать без специального снаряжения. Кстати сказать, другой мой дедушка тоже работал на этих заводах – вскоре он стал терять зрение, и спустя три года после возвращения домой умер…

Бабушка, оставшись без мужа, взяла на воспитание двух мальчиков, сыновей дедушкиного брата – его тоже сослали в Сибирь, а их мать умерла. Одному их них было восемь лет, другому – три.

В начале войны в деревню пришли немцы. Бабушка по-разному отзывалась о немцах: некоторые из них угощали конфетами голодных детей, которых они встречали по дороге, другие – забирали у крестьян все, что попадалось под руку: продукты, животных, урожай. Молодых девушек и женщин сгоняли в Германию. Бабушка рассказывала, как она натирала тело жгучей травой – чтобы кожа покрывалась красными волдырями, и чтобы ее считали прокаженной и не трогали.

Спустя два года после того, как дедушку увезли в Сибирь, бабушка решила ехать к нему, в ссылку. Она считала, что войну переживать лучше рядом с любимым человеком. Забрала двоих своих приемных сыновей и тронулась в дальний путь. Ехали они в поезде больше двадцати суток; ей приходилось обменивать одежду, полотенца на тарелку с кашей, чтобы покормить детей, да и самой оставаться живой.

В Сталинске они жили в холодных, темных, сырых бараках; по словам бабушки, случались периоды, когда их «чуть не съели вши». Мой дядя родился именно в таких условиях. Антисанитария и отсутствие гигиены провоцировали разные болезни. Бабушка рассказывала, так они заболели чумой. Сами изготавливали лекарства, самыми немыслимыми способами – жуков-носорогов настаивали на спирту и затем пили эту жидкость в качестве микстуры.

Еще мне отчетливо врезались в память бабушкины скупые рассказы о том, как им приходилось выживать в этих условиях. Как они выходили в сумерки, с ребенком в перевязке, на пустые ноябрьские поля, где оставались полугнилые клубни картофеля, и собирали эту картошку. Если везло, и попадались небольшие части хорошего картофеля, в их семье был праздничный стол…

Бабушка вернулась раньше дедушки в Молдову, так как была беременна моей матерью. Это произошло уже после окончания войны. А дедушка вернулся спустя три года.

Бабушка рассказывала, что в сложные, военные периоды им помогала выживать и оставаться людьми вера в победу, вера в возвращение на Родину, юмор и поддержка друг друга, поддержка любимых людей.

Татьяна Козман, психолог

 

Маруся и война

«Я бежала через села. Прямо посередине самой широкой улицы, ведущей к дому, лежал красноармеец. Руки раскинул широко. Тулуп распахнут. Вокруг никого».

Маруся Писачёва прожила войну в оккупированном селе Бачевск, Глуховского района, Сумской области. Там говорят на странной смеси языков. Так чай пьют либо вприкуску с  рафинадом, либо кладут «пясок» – рассыпчатый сахар, значит. Еще носят «кохты» (кофты, если не поняли) и «тухли» (туфли), а любят очень – «конхветы» (конфеты). Но в 1941 году ни о каких «конхфетах» никто не вспоминал, тут вообще – выжить бы.

А жить Марусе пришлось в хлеву с младшими сестрами, братом и мамой. Отец, который прошел рядовым еще в Первую мировую, ушел на фронт сразу. Старшая сестра Магдалина – в Крыму, а старшего брата Гаврилу Маруся сама проводила в армию. Когда пришла весть, что наши отступают, а скоро придут немцы, мама одела 16-летнего Гаврилу в свое платье, шубку и платок. Марусю отправили с братом в соседнее село Стародубово к родственникам. Оттуда парень должен был уйти дальше на восток, до «наших». Он дошел, практически все время пешком до Подмосковья, а оттуда на ускоренное обучение и в армию. Еще он дошел до Берлина, выжил.

Но ни Маруся, ни мама, Ганна Климовна, ни тем более самые младшие члены семьи, об этом не знали. Они жили в селе, где хозяйничали немцы.

«У отца был большой хороший дом. Немцы его заняли, а нас – маму, меня, Веру и Колю – к корове отправили. Там уже в феврале 42-го родилась Нина. Мне было 10. Я была самой старшей из детей и ничего не боялась. Как я не боялась, ума не приложу. Я по всему селу бегала, вести разносила от мамы ее сестрам и назад. Ничего не боялась, с немцами говорила. Однажды я бежала так, а меня перехвалил один солдат и в дом загнал. Там уже за столом сидела моя подружка. Мне приказали сесть за стол. Потом поставили перед нами большую сковороду лапши с чем-то и заставили есть. Я не могла есть, потому что дома все голодные сидят, а я тут вона, что получила. Не помню, как нас отпустили».

***

Будущий муж Маруси, Борис Падуря, прожил эти годы в землянке в лесу в Бессарабии. В той землянке у него на глазах умерла мама и новорожденные близнецы. Борю вырастили старшие сестры – Елизавета и Евгения. Его война, как и у всех – страх, бесконечный голод и холод, не разбавленные историями о лапше.

Дети переносят войну легче – запоминают все избирательно. Война оставляет в них след, который потом не понять их детям и внукам. «Доешь до конца», «не выбрасывай хлеб», «что есть, то и поешь»… Эти слова оттуда.

***

«Схватил меня солдат и в дом тащит, а я думаю: “Нельзя мне задерживаться, меня мамка ждет, волнуется, я бежала рассказать, что дочку ее сестры, Тоню, как и других, увезли». (Это потом мы узнали, что Тоня работала в Германии). Меня в дом загнали и заставили кур ощипывать. В доме сидела старушка – уже не помню, как ее звали. Убитых кур – гора. Вот мы и ощипываем. Сижу послушно, а сама все про маму думаю, как она переживает за меня. И говорю бабушке: «Мне надо идти». Бабушка давай немцам объяснять, что «на двор» надо девочке. Даже показывала, приседала, что меня надо выпустить за дом пописать. Немцы отпустили, а бабушка мне говорит: 2Беги через огород до дому». Я и побежала. Что случилось с бабушкой, не помню. Даже не знаю, видела ли я ее потом».

***

Посреди села стояла виселица, вокруг нее собирали народ для объявлений, поисков предателей, с допросами о партизанах.

***

Семьи, у которых отцы были на фронте, не трогали, а родственников партизан все время искали, потом казнили. «Где папка? Партизан?» – кричали выпившие солдаты вечерами. И стреляли в окно или в уже дырявую крышу сарая. Иногда приставляли дуло автомата к голове мамы. Но был среди них рыжеватый Ханс, который прогонял озлобленных однополченцев и говорил: «Не бойся, мамка. Не стрелять тебя». Ханс давал детям шоколад, подкидывал еды. Маруся, как могла, с ним говорила, – в школе немного учила. Тогда самый популярный иностранный язык был немецкий.

Так и жили, пока немцы не ушли. А с немцами ушли и те односельчане, кто им помогал – кто сгонял под угрозой расстрела на собрания и на работы, кто помогал допрашивать. Немцы собрались спешно, потому оставили в доме муку и сахар. Радость со слезами на глазах.

Моей семье повезло больше, чем другим – почти все выжили. С фронта вернулись отцы моих бабушки и дедушки. В общем-то, даже какая-то счастливая история получилась. Но каждый раз, когда я слушала рассказы о пережитых 41-45 годах, когда читала книги и смотрела фильмы, меня мучил один вопрос, ответа на который я не нашла. Как можно жить в мире – а это можно назвать миром? – с ежесекундной угрозой жизни, со смертью, которую видишь, вдыхаешь и ощущаешь, с чувством голода, которое становится неотъемлемой частью тебя, со страхом, который и есть твоя жизнь сегодня? Это мы с вами знаем, что им надо было потерпеть, продержаться, дожить до 45-ого. А они не знали…

Сегодня Маруся Писачева – любимая 86-летняя мама, бабушка и прабабушка Мария Дмитриевна Падуря – часто вспоминает эти годы. И рядом с ней Борис Падуря, который не любит вспоминать о тех годах, а наворачивающиеся на глаза слезы не позволяют настаивать на рассказе.

Ирина Иванченко, журналист