«Все же позвольте, я за вами поухаживаю!» – Михаил Денисович снимает с вешалки мое пальто и изящно, легко подает его, – чувствуется актерское мастерство, отточенные жесты, а я теряюсь в догадке, куда же он успел подевать свою трость, без которой он – ни шагу… «Что бы вам принести в следующий раз? Заказывайте, Михаил Денисович!» – «Что вы?! У меня все есть, просто приходите. Я вас непременно накормлю своим борщом, знаете, я очень вкусный борщ готовлю. И не только борщ!»… Расставаясь в обещаниях непременно отобедать в следующий раз, убегаю. В сумасшедшем волнении, в радости, в чем-то, что трудно объяснить, можно только чувствовать, но это такое светлое, сияющее, ликующее, благодатное, под стать первому, по-настоящему солнечному дню мизантропического марта. И расплескать боязно, и не поделиться – нет сил. Звоню Ире. Домой. Пишу смску Алексею Петровичу из поискового отряда «Август», со «спасибо» за Геженко, хотя, наверное, Петрович решил, что барышня немного не в себе.
… Немного о себе. Прежде, чем – о Геженко, Михаиле Денисовиче. О чем только не писала, но только не о ветеранах. Ни в детстве, ни в журналистике. Казалась слишком торжественной тема, в которой и до меня, и без меня, и несравнимо талантливее меня, отметились, в разных шрифтах и размерах, разные люди. А потом, наверное, не доставало какой-то чуткости, которой щедро досталось другим. А еще – беззаботное легкомысленное детство, и такое же взросление, с ощущением, что все, что до меня, – уже слегка застывшие, во времени, легенды. Хотя 9 Мая – вот так и пишу, как на старой советской открытке – любила. В село съезжались ветераны летного полка, располагавшегося на аэродроме поблизости Болгарийки, и принявшие бой в первый день войны, полшколы носило имена погибших летчиков, а живые – прилетали почтить память у каменного обелиска, на котором были высечены фамилии павших в бою.
Еще бодрые тогда, веселые, прятавшие улыбки, слушая никак, ничем не прочувствованные, но громкие стихи тонконогих пионеров. И вокруг – разноцветье тюльпанов, сирени, сумасшедшие запахи весны и праздника. Да, я любила 9 Мая…. Потом наступили другие радости. В общем, сокращая воспоминания до сегодня, скажу прямо: слушая, читая, разговаривая, споря, еще чаще – промолчав, ужасаясь, пугаясь, отвращаясь, дала себе слово, что обязательно найду кого-то… Кто был, пережил, помнит…. Для чего? Для себя, как говорит Костя Старыш. Если повезет, то еще для кого-то. А, может быть, для того, чтобы не промолчать в следующий раз?..
… «22 августа мне будет 59-ть!» – Михаил Денисович показывает свой паспорт. – «Сюда смотрите! Одно дело, что я рассказываю, – мало ли что можно наболтать? И, совсем другое – документ, в подтверждение моих слов». Он листает к страничке, где стоит штамп ЗАГСа. Самое главное тут – дата и место регистрации. Консульство СССР в г. Берлине, 22 апреля 1946 года. Спустя год после Великой Победы еще одна, такая важная для Михаила Денисовича Геженко, победа – их с Катенькой любви, узаконенная официальной печатью.
— Я сказал, 59?! Дааа, я себе хорошо скостил возраст. Девяносто девять мне будет!» – радуется Михаил Денисович.
Он появился на свет, когда еще шла гражданская: «Моя родная матушка рожала меня под свист пуль – Ейск переходил от белых к красным, от красных к белым». Отец ушел с красными к партизанам, так и пропал; мама работала по найму то тут, то там, лишь бы прокормить ребенка, а воспитанием занимались дед, да баба. Мальчишка рос шаловливый, отчаянный до выдумок. «Опять, Гежка, на тебя учителя жалуются!» –гонялся за сорвиголовой по школьным коридорам, пытаясь огреть веником, его новый друг Федя.
С Сергеем Бондарчуком они сошлись на театральной почве: вместе ставили школьные спектакли, и сами играли в них. Бондарчук и подбил Геженко поехать в Ростов, в театральное, – там как раз преподавал сам Завадский. Дело в том, что в 1936 году начались «переброски» молодых театров из столицы в крупные города СССР, и Юрий Завадский, выбирая, согласился переехать в Ростов. Михаил Денисович гордится: говорит, успел получить замечательное образование.
А вскоре, в 40-ом, Мишу Геженко призвали в армию – в погранвойска. Получается, что на войне – с первого ее дня. Хотя 22-го июня ни он, ни его сослуживцы так и не поняли, что стряслось: «Я служил в 39-ом погранотряде, на границе с Турцией. Ночью 22-го нас подняли в ружье. Командир вызвал к себе, дал мне секретный пакет, и я поскакал с ним в Ленинакан. А что в тех документах, почему нас разбудили, – этого я не знал, никто не знал. У нас-то там все тихо, мирно… Да, когда подняли всю заставу, у меня появились нехорошие предчувствия. На учения не похоже, а потом еще дали задание, рыть окопы… Зачем?! Только следующей ночью, когда нас погрузили в вагон – и отправили на оборону Москвы, мы узнали всю правду…»
…Поезд домчался быстро, за двое суток, нигде не останавливаясь, – везде давали зеленый свет. На каком-то полустанке (позже узнали – стоят под Москвой) их стали распределять по войскам, раздавать оружие. И, хотя Михаил Денисович у себя в части был кавалеристом, определили его в минометное отделение. Что он умел? Да ничего не умел… Страшно ли было? Нет. Страх от понимания. А тут – невероятное смятение. Молоденький мальчишка, которому дали оружие, – и отправили. Воевать…
«…А от Ржева мы уже шли пешком, в сторону Бреста, – вспоминает Михаил Денисович. –Мы попали в самое пекло: немцы бросали крупные десанты – пушки, танки, минометы.
Бомбили во всю дурь, чтобы не дать соединиться с регулярными частями, стоявшими в Бресте, в Минске. Мы – та когорта военных, которая отступала… И поэтому часы, и дни стояли совсем безрадостные – повсюду, в каждом селе, в каждой деревни жители нас укоряли, дескать, что ж мы сдаем-то землю родную, километр за километром… Откровенно говоря, ту, первую часть войны я даже не сумел – не успел осмыслить»
Тем более, что, вскоре, в первых боях, бойца Геженко серьезно ранило. Они едва вышли из окружения, к нашим частям, в 927 стрелковый полк. Несколько суток не спавшие, смертельно уставшие, грязные, и очень голодные – не ели уже несколько дней, единственное, что помогло продержаться, так это попавшийся на пути, оставленный нашими, сыроваренный завод. Михаил Денисович говорит, тогда так наелся сыра, что уже война давно окончилась, а он не то, что есть, – видеть тот сыр не мог. Подъехала полевая кухня, повар разлил супчику, взвод уселся в кружок над аппетитно дымящимися котелками… Вдруг немец начал артобстрел. Одна из мин угодила к ним, прямо по центру. Дальше Михаил Денисович ничего не помнит. Потом ему рассказывали: весь взвод погиб на месте, и только он лежал в воронке, засыпанный землею, пытаясь что-то сказать – санитары и заметили это шевеление губами, поняли – живой. Откопали…
И начались мытарства по госпиталям. Контузия, травма позвоночника, переломана грудная клетка – Геженко на полгода загипсовали. Под конец уже совсем мочи не было – вши плодились под корсетом, баня снилась, он все просил докторов, снять поскорее, а те говорили, нет, нельзя, рано еще. Встать на костыли было за счастье. В общем, наконец, выписали, дали в сопровождение сестричку – сам бы, точно, не доехал, слишком ослаб, – и отправили в Ейск.
А вскоре Ейск заняли фашисты. Молодой мужчина, с ранениями, на костылях, – понятно, что требовалось надежно схорониться, армейцев на щадили. Прятался в подвале, у тетки. Недолго, к счастью: немцев через месяц выбили из города. А для Геженко опять началась война. Военкомат списал, как непригодного для прохождения дальнейшей строевой службы, поэтому Михаила Денисовича определили в квартирно-эксплуатационную часть, сокращенно, КЭЧ. Она шла следом за войсками, обеспечивая оружием, питанием, санитарно-гигиеническими принадлежностями, махоркой, и так далее. Так, с КЭЧем, Геженко прошел Западную Украину, Югославию, Польшу, и, наконец, Германию.
Настали, казалось, радостные дни: это тебе уже не отступать, стараясь не встречаться с отчаянным взглядом оставленной на растерзание немцам деревни…. Но смерть – она витала повсюду, этот въедливый, жуткий, не дающий покоя запах смерти. Завтра обещало быть светлым в общем, но оставалось лотереей для каждого, кто отодвигал, шаг за шагом, линию фронта, на Запад. А самым страшным, знаете, что было? Расстрелянные лагеря…. Он видел, как отступавшие немцы уничтожали пленных. Лагерь за лагерем. Тысячи за тысячей. Десятки тысяч. Здесь – военнопленные, тут – евреи, поляки, русские, украинцы, белорусы. Эта картина врезалась шрамом в цепкую память – он до сих пор его видит, этого ребеночка, лет шести, повисшего на колючей проволоке. Личиком в самые колючки, ручонки-ниточки вытянуты вперед… Он перевел тогда глаза вниз, куда указывали детские ладони. На дороге валялись какие-то овощи: наверное, к ним, случайно выпавшим из удирающего немецкого грузового «Мерседеса», тянулся малыш, в то мгновенье, когда безжалостная автоматная очередь, горизонталью, вертикалью, убивала все, что умудрилось выжить в этом аду…
«У меня к ним особый счет! – Михаил Денисович, до сих пор рассказывавший о войне спокойно, словно пересказывая кулинарный рецепт, срывается почти на крик. – Никакого оправдания, за сроком давности! Такое не прощают спустя сто лет, двести, тысячи. Я видел эти ужасы, я не могу лгать!!!»…
…В Югославии, где-то под Белградом, его ранили. В голову. Определили в госпиталь. Сделали операцию. Несколько дней не приходил в себя. Нужна была срочно кровь, а такой, которая бы подходила ему, не находили… Смерть с жизнью опять играла в страшную игру, кто кого. «Кажется, у Катицы такая же группа, и резус!» – вспомнила одна из сестричек. Разыскали Катицу, в соседнем отделении. Точно, такая. Сделали прямое переливание. Выходили. Выжил.
Что та война? Любовь сильнее. Он плачет, так искренне, так горько тоскуя по своей Кате, просит прощения, и снова смотрит на ее портрет – белокурой красавицы с роскошной улыбкой, сегодня бы такую назвали «голливудской». Он очнулся – и увидел ее над собой, еще плохо различая тонкие нежные черты, но уже про себя подумав: «Какое солнышко мне светит…». Катица знала русский: ее отец в первую мировую воевал на стороне русских, и женился, в первый раз, где-то в России. Отец отговаривал. Понимал: уедет дочь с этим советским парнем, – и он ее уже вряд ли когда-то увидит. Да и сам Михаил Денисович говорил ей: «Катенька, ты подумай хорошо! Я пойму…».
Но Катица все уже для себя решила. Так они, вместе, дошли до Берлина; поскольку девушка была подданной Югославии, Михаила Геженко оставили при КЭЧ, – до тех пор, пока Катерину не оформят официально. В общем, поженились, прямо там, в Берлине, в Советском консульстве. 22 апреля 1946 года.
… Разговор вьется, петляет, от войне к любви, от любви, к театру, здесь – о теле-ящике, тут – о деревянных поделках, которые много лет мастерил Михаил Денисович, находя в каждом сучке-пеньке намек на очередную красоту, и опять сворачивает к любви…
– Михаил Денисович, а вот если я вас попрошу вспомнить самые-самые счастливые моменты своей жизни? Ну, вот такие, чтобы сердце аж заходилось?
– Да вы сами все поняли! Самый-самый счастливый момент – это когда мы с моей Катенькой расписались в Берлине, конечно! Я прожил с ней шестьдесят лет, и до сих пор плачу, и тоскую, вы видите, о ней… А знаете, когда еще я счастлив был? Когда я сыграл в первый раз Ленина. Я вам объясню, почему. Потому что мне ведь поначалу не давали хороших ролей. «Не положено, – объясняли мне, – вы оказались в оккупации». Притом, что КГБ ко мне никаких претензий не имел. И я добивался этой роли. Я хотел сыграть самого Ленина! И добился. Потом я играл вождя много раз, для меня этот образ – целая жизнь, вот, видите, целых две папки с моими фотографиями из спектаклей. Но когда дали, наконец, в первый раз, – да, я был на седьмом небе от счастья! И… Победа, конечно! Конец войне. Что тут сказать словами?.. Я помню, как полковник части вызвал меня к себе: «Ты знаешь уже немного немецкий, тебя твоя Катерина учит, ну-ка, бери машину, и лети на завод, вот тебе две канистры, попроси у хозяина, пусть нальет доверху, и чего-нибудь получше!». И я с шофером, на Студебеккере, помчался на заводик, и нам налили одну канистру шнапса, и другую, коньяка. Мы праздновали целую неделю этот день победы. Целую неделю, представляете? – за один ТОТ день…
А уже потом они поехали в СССР. Страна – в разрухе, ей – не до театра, тут бы людей одеть-обогреть, накормить, но у Геженко только эта профессия. Начались мытарства. Жена без гражданства, выдали только временный документ, удостоверяющий личность. И тут уж совсем не повезло, паны разругались – Броз Тито с Иосифом Виссарионовичем, – и все это, само собой, обрушилось на головы тех югославов, что оказались в СССР. Катерине запретили жить в областных городах. Мечты учиться во ВГИКе рухнули в одночасье… Махнули в Свердловск – а там режимный город. Поехали во Владивосток – а там стратегический порт. До 57-го года больше десяти театров сменил Михаил Денисович. Жить есть где – есть нечего. Или вроде с едой все в порядке, а жилья никакого. Пригласили в Николаев – от города одни руины. Им предложили домишко. Радость-то какая! А в потолок как глянули – а там небо видно, крыша кусками. Тяжелое осеннее небо, зима на носу… Служил и в глуши, в Богом забытых провинциальных театрах, но тоже надолго не задерживался. Хотелось еще и расти в актерском мастерстве… Так и скакал, по всей огромной стране, со своей Катенькой.
А что друг детства Сергей, тот самый, который – великий Бондарчук, спросите вы? Их разлучила война – можно ответить и так. Бондарчук выступал в ансамбле на фронтах. Когда Гежка вернулся в Ейск с контузией, старый приятель разыскал его. Говорит: «Миша, я тебя устрою», – он знал, что Миша – отличный чтец… Но что-то тогда не сложилось – у Геженко. А потом их годы развели: «Помню, – рассказывает Михаил Денисович, – в декабре 60-го года я приехал в Москву, с хорошим репертуаром. За роль в спектаклях «Когда зреет виноград» и «Пушкин в Молдавии» меня наградили почетной грамотой, от самой Фурцевой, был приглашен на торжественный обед в Кремле… В общем, позвонил я Сергею. Он уже был тогда знаменитый на всю страну… Великий артист, великий режиссер. Кто я в сравнении с ним? Артист периферийного театра. Меня вспомнил, но занят оказался… А я никогда и никому не навязывался…»
В Кишиневе оказался, благодаря Евгению Венгрэ. Они сдружились с ним еще в Николаеве; актер Михаил Геженко очень нравился Венгрэ. Геженко мерз, в очередной раз, то ли где-то за Уралом, то ли где-то поближе, но очень хотелось осесть южнее, и он уже списался с театром в Измаиле. А тут приходит письмо от Венгрэ: «Приезжай, – пишет, – я в Кишиневе. Тут есть русский театр, и я в нем начинаю работать». «Собрали мы с Катенькой наши нехитрые пожитки – и приехали в Кишинев. Так и осел здесь, и корни пустил… 65 лет отыграл на сцене русского драматического театра имени А. П. Чехова, – рассказывает Михаил Денисович. – Конечно, можно сказать, что я, в отличие от кого-то, всего лишь артист периферийного театра. А сегодня, могу сказать, театру еще и очень не хватает воздуха…
Театры изолированы, варятся в своем соку, и если даже вырываются куда-то, это редкая случайность. Приток творческой когорты, после 90-х, – где он? Нет его. После того, как рухнул СССР, все разбежались, по своим квартирам, а квартиры разные. И культура разная. Но… знаете, я очень полюбил свой театр. Люблю по сей день. Мне в нем работалось с радостью, это были поиски, находки, это было творчество, любовь и признательность зрителя, полные залы и поклоны на «бис». Я сыграл больше двухсот ролей, начиная от Ленина, и заканчивая Фирсом – Фирс стал моей последней ролью, я уже три года, как не играю. Но до своих 96 лет я выходил на сцену, и, по-моему, это повод для того, чтобы говорить с благодарностью о своей актерской судьбе. Мне как-то сказали, что, был бы я молдаванином, давно бы звание дали. А Костя Харет мне говорит: «Михаил Денисович, да плюнь ты! Ты давно уже народный!».
– А какой вы национальности, Михаил Денисович, к слову?
– А я – знаю? Не знаю, какой я национальности. Геженко – фамилия украинская. Родился на Северном Кавказе. Знаю, что какой-то из пра-прадедов служил при Петре Великом, и воевал в Крымской войне, откуда и привез себе в жены турчанку. А если так пошустрить по другим пращурам? А? Какой крови я буду? Для меня все русские – и тут и татарин, и еврей, и молдаванин, и украинец, кто угодно, и я вас уверяю, любой из нас окажется где-то во Франции или Америке, и обязательно скажут: «Это русский приехал!»
– Ох, сколько человек с вами сейчас стали бы сейчас громко спорить!
– Да пусть спорят! Ага. И украинцы другой крови. И русские – совсем не русские, а монголы. Слышал. Ох, этот теле-ящик… Ерунды, ереси много разной несется потоком, как бы не потонуть в нем. А нужно думать, слушать тех, кто еще помнит, знает – не с новых книг, а испытав на своей шкуре. Русский солдат выиграл войну – и точка. И, скажу вам, русский солдат всегда отличался своей самобытностью. Это, знаете, грубость – но она же и вежливость. Без показной учтивости, без елейных интонаций. Я, наверное, не смогу сказать точно, чем отличаются русские, но они от всех других отличаются. И добавлю, что «русский» для меня – понятие общее.
… Внуки уже и устали звать своего деда к себе, в Россию. Когда-то Елица, их мама, дочь Михаила Денисовича и Катеньки, познакомилась со студентом из Свердловска. Поехала за ним, как когда-то ее мама – за отцом. Умерла Елица молодой, от рака. Красавица невероятная, с внешностью актрисы, так мечтавшая о театре… Долгое время звал тестя с тещей их зять, Гоша: он занимал высокий пост на закрытом военном заводе. Чудесный был зять, вспоминает Михаил Денисович. Но – тоже умер, Царствие ему Небесное. Умерла Катенька. В больнице: кто-то толкнул пожилую женщину, выпала из троллейбуса, да так больше и не встала, мучаясь страшными болями, как рассказывали потом врачи, но при своем Мишеньке держалась молодцом, улыбалась, и все за него переживала – как же он без нее, и все его благодарила – за все, за жизнь сложную, но такую прекрасную…. Куда ему сейчас ехать? – здесь лежит его Катенька, и он ее уже не оставит. Здесь Михаил Денисович пустил свои корни, да так глубоко, что уже и не вырвать, не перерубить…
Он же и украинец, и русский, и турок, и кто-то еще, но, кроме того, уже и молдаванин – прикипел, влюбившись, раз и навсегда, в этот край. «Хотите, расскажу, про свой первый день в Молдавии? – а в голосе плещется трогательная нежность, волнение – от старинных воспоминаний, вдруг оживших в сочных, ярких картинках. – Вот только я ступил на молдавскую землю, я сразу встретил молдаванина. Настоящего! Мы вышли из поезда, и присели в скверике перед вокзалом, у фонтана. Осмотреться. Вокруг в то время вокруг вокзала стояли мазанки. И, гляжу, магазинчик, а на нем написано «пыне». Говорю Катеньке: видишь? Наверное, пиво у них так называется.
Идет человек, я и спрашиваю: «А скажите, пожалуйста, пыне – это пиво?». Он так, по-доброму, рассмеялся: «Нет, пыне – это хлеб, по-нашему, по-молдавски». И заговорил со мной так тепло, как будто мы с ним сто лет знакомы. Потянул за собой: «Зайди-ка ко мне, на одну минутку, я тебя хорошим вином угощу». Катюша осталась сидеть на скамеечке, а я заглянул к нему в мазанку. Как сейчас, помню: земляной пол, беленые известью стены… И вся комнатка пахнет мятой!… На столе – глиняный кувшин, испариной покрылся. Он налил вина, давай, мол, за знакомство, вино хорошее, ты не бойся – пей… Вот тебе и встреча молдаванина с русским. Что я могу еще сказать? Скверны в молдаванах от природы нет. Я обходил всю Молдавию, пешком, своими ножками, – ну, нет такого села, деревни, где не побывал бы Геженко, где мы бы не играли спектакля. И везде нас встречали душевно, как родных – так и пиши! Холодцы, плацинды, голубцы, вино, – щедрость у этих людей невероятная. Я считаю, что Катя похоронена на прекрасной православной земле. И я сюда лягу. Я своим внукам сказал: никуда – отсюда, не хочу никуда, не поеду, здесь уже и моя земля…»
Каждый год, 9 Мая, друзья Михаила Денисовича везут его на Мемориал. Друзей, к счастью, хватает. Соседи попались замечательные, соседский сынишка Игорек вырос совсем уже, и поднимается в гости к Геженко сам, или с другом Алешей (тем самым Петровичем, которому я отсылала, счастливая, благодарственную смс-ку), да и друзья из театра звонят, или заглядывают в гости. Он не очень жалует помощь – все сам, с детства приучен к самостоятельности, потому ни трости не подашь, ни супа не сваришь. Зато щедро, с легкой душой, как признается сам, раздает какие-то интересные или ценные вещицы из дому. Книжки, литературу о театре, военные мемуары – для Алеши, тот увлекается, фотографии – для музея, бинокль, что-то еще из личных вещей, оставшихся с войны. Отдать – это легко. Продать – никогда. Как-то пришел один, с мохнатой лапой, мол, продай, старик, свою коллекцию деревянных поделок, плачу большие деньги. А Геженко тому, резко так, ответил: «Нет!». Довольствуется малым. На жизнь не сетует. Смерти не зовет. Но и умирать не боится.
… К Вечному огню – непременно цветы. Разноцветье тюльпанов и сирени. Сядет, в рядок с остальными, на скамейку, жмурясь на солнце, улыбаясь детворе, что несет букеты, и что-то там щебечет, с благодарностью. Вспомнит свою Катицу, солнышко ясное. Хорошо, до чего же хорошо! – весна, праздник…
Инна ЖЕЛТОВА
