Ворона?! Ворона, представьте себе… Трогательная, ранимая, зыбкая, так и хочется спросить: «Как тебя развеселить, птичка?», гладя глянцевую макушку, полируя нежно пальцем шелковое перо. Хотя, гладить – пожалуй, лишнее. Лучше завести патефон – пусть под острой иглой разрывает душу Пиаф. Налить терпкий чай, к нему – варенье из белой черешни. И любоваться, откуда-то из полумрака комнаты, на острый строгий профиль примерной отличницы. А вот гладить – нет. Она вряд ли это любит. … Чтобы ворваться к ней – минут на сорок, которые скоропостижно тают, словно тонкая последняя льдинка на обжигающем весеннем солнце, потому что время почему-то истерично побежало, поскакало, вынуждая залпами поглощать щедрые дозы с ног сшибающих впечатлений, нужно подняться вверх, словно из чистилища, где дурно, хотя и привычно пахнет помойкой, куда-то за облака. Так казалось. Вверх, сквозь длинные коридоры, объединяющие, по странной прихоти советского архитектора, явно мизантропа, два блочных высотных дома, в серости которых нет ничего, что, по идее, могло бы пробуждать к жизни искрящуюся фантазию. Но нет же, что-то ее высекает, мощным потоком, на свет Божий. Может, роскошная панорама города, чьи уродливые щербины свысока не видны. А может, панорама – всего лишь одна из множества реальностей художницы Виолетты, которой чувствительные вороны, или наивные чайки являются слишком часто, чтобы заметить в этом потоке каждодневных гостей какие-то щербины далеко внизу, под чужими колесами и ногами. Sorry:- Please recheck your ID(s). - If you are showing a private album, check that the "Retrieve Photos From" option is set to "User's Private Album" and that the Authorization Key is correct. Виолетта Диордиев с детства очень любила читать, и очень любила рисовать. Жизнь ей подмигнула, и подкинула компромисс, к которому обычным умом можно было и не прийти. Окончив прилежно художественную школу, а затем институт искусств, она стала художником-графиком, всей своей цельной натурой погрузившись в работу – читать, или, скорее, перечитывать книги, и рисовать к ним картинки. Вы уж простите, Виолетта, за это дурацкую формулировку, «рисовать картинки». Но, право, усмехаясь много лет – и деля окружающих, в том числе, на тех, кто читает, и тех, кто смотрит картинки, едва ли не осязаю конкретный щелчок по длинному носу зарвавшего в собственных оценках городской и интернет-общественности сноба. Я ловила себя на том, что так и не соскользнула привычно взглядом в текст – взгляд утонул в иллюстрациях! Спасибо, Виолетта, за возвращение в детство? Конечно, я лукавлю и обобщаю, а картинки бывают разные. Красивая, в локонах и с талией, на фоне билборда, — тоже картинка, но тут демаркационная линия пролегает прежним маршрутом. А вот то, что впопыхах, среди эмоций весьма занятного знакомства,  звонков, на два телефона, выносившихся одна за другой картин, в скорости слайд-шоу, попытке записать разговор, метавшейся по блокноту по диагонали разлинеенных страниц ручкой, разглядывалось, разбросанное на широкой деревянной кровати, — это то, что… умиляло и будоражило одновременно. Казалось, я открыла новую дверь, или какую-то очень старую, по глупой взрослости забытую. Возможно, кого-то позабавит, или раздражит мой восторг. Возможно, вы регулярно сталкиваетесь с подобными шедеврами, тщательно отбирая...

ХУДОЖНИК Я слушаю его – и почему-то вспоминаю недавно прочитанный очерк про Гришу Перельмана. Хотя почему – «почему-то»? Алгоритм восприятия мира в кое-чем сходится. Математик Гриша Перельман прячется от коллег, от славы, от журналистов, и, что совсем страшно, от денег. Ему мировые светила говорят: dear messier Perelman, ваше решение задачи Пуанкарэ – это блестяще, но, пожалуйста, опубликуйте его в официальных источниках, и тогда слава, и миллион — ваши. А Гриша молчит. Ему, видимо, нравится исключительно процесс решения. А остальное – признание коллег, бабы, бабки, шмотки, икра черная, водка прозрачная – индифферентно. Жирный знак равенства. Был бы под рукой огрызок карандаша да кусочек чистой бумаги. Витя Гуцу, конечно, не дошел до той крайности, после которой человеку ставят диагноз «гений», считай, что ставят крест, и оставляют его жить наедине со своей болезнью, изредка пытаясь урвать продукты распада его гениальности, в коммерческих целях. Виктор, конечно, куда более адекватен окружающему миру. Вот я, например, журналист, но он от меня не спрятался. Поклонникам его таланта он время от времени тоже может явиться, собственной персоной, или, как вариант, выставив свои картины. Но! Я знаю, например, что на контакт со мной художник пошел исключительно благодаря моему правильному, хотя и не осознанному поведению. Просто я как-то забежала на ежегодную выставку молдавских художников, выставка огромная, я бреду-бреду, а возле его картины — остановилась. В смысле, глаз остановился, а затем и все мое тело, взятое вместе с душой, вошло в ступор. Закружило, завертело, захватило что-то серо-зеленое, вроде как из сумеречной зоны, но – Бог мой – как же это красиво! Я бегу потом к нему и взахлеб, пропуская слова, рассказываю про недавние переживания… Витя и подумал: ладно, раз нравится, пусть приходит, еще покажу. Но вообще, ему этот самый материал, который я сейчас пишу, — как бы это мягко сказать? – глубоко безразличен. Думаете, у него такая версия эпатажа? Думаете, кокетничает? Понимаю. Я бы тоже так думала. Но вот вам доказательства обратного. Сижу я у него в мастерской. А тут – случайное совпадение – друзья-художники за пять минут до меня с «Задоринкой» подошли. Отмечать вступление одного из них в элитные ряды Союза художников. А Виктор, значит, с другим гостем ему рекомендации писали. К слову, о членстве. Я спрашиваю: А оно важно в жизни художника? Виктор отвечает: «Да как сказать? Каждый вступает по своей причине. Кому-то нужна справка для приватизации, кому-то еще для чего. У меня, например, был лишний повод зайти за рекомендацией к Михаю Греку». В союз Гуцу приняли не сразу, так что поводы находились. Но вернусь в мастерскую. Я, как человек взрослый, понимаю, что их планы и мои планы – разные. Из-за досадного стечения обстоятельств им — не пьется, мне – о возвышенном не спрашивается. В поисках компромисса предлагаю: вы, господа художники, на меня внимания не обращайте, радуйтесь жизни, а я пока почитаю все, до меня о художнике написанное. Если таковое, конечно, есть. Что-то есть. Достает Виктор пыльную коробочку, сам, будто в первый раз, копается, и выуживает буклетики, да...

Художник  Однажды про нее кто-то сказал: «Эта женщина уже исписалась…». Грубо? Да нет. С сочувствием. Был вернисаж. Играл камерный квартет. Улыбались в головокружительных комплиментах. Куда-то в лопатки летели прогнозы. Потому что даже беспредел, полагали, — он же должен, где-то, хоть когда-то, сжиматься в одной точке. Дальше которой – пустота. Но формальная логика подвела. …Молча, схватив сына в охапку, помчалась в Питер. За масляными красками. Ей фантастически легко. Пианистка Татьяна Тодорова в один щемящий день отобрала планшет и акварели у собственного ребенка, согласно статусу потомственного интеллигента постигавшего искусство в художественной школе. Радость, предположу, накрыла обе стороны. В конце концов, она нашла лазейку из застоявшейся тоски. Писать стала сразу. Профессионально. Словно с детства не в гаммах отрабатывала технику и ставила кисть, а училась смешивать краски. Уверенные мазки, с каждым разом складывающиеся в непредвиденном финале. Художники, случайно увидевшие первые работы, хвалили. Говорили: ты счастливая — на тебя не давят правила и каноны! Верно, не давят. Классическая трактовка акварели спустя какое-то время показалось скучной. Тодорова, не ломая голову, принялась импровизировать. Акварели, масло, тушь, гуашь, темпера – их можно и так, и эдак смешивать, чередовать, сочетать. Рукой водят рвущие на кусочки эмоции, а не академические знания и вытекающие из них запреты. Мадам! – иронично восклицал питерский художник, наблюдая за Татьяной, пока она носилась, выпытывая, как называются цвета, чем растворять краски, и тому подобное… Настоящий художник, с бородой и в берете… Он продолжал усмехаться: «Мадам, вы уверены, что вы сумеете применить это по назначению?…» А она, так порой остро и долго проживающая каждое мгновение, не слышала сарказма. Иногда кажется, что тебя ничего в этой жизни не смущает. Ты можешь быть сколько угодно нелепой, смешной. Но сегодня тебе – все равно! Потому что ты точно знаешь: сегодня тебе нужно узнать, как называются цвета. И дотащить по поезда – как всегда, на животе, дурацкая манера – огромный ящик с купленными красками. Начались эксперименты. Три года. Готовый цикл работ Татьяна увезла во Францию. И все продала. Тодорова пришла в эйфорию от реакции искушенной парижской публики. Она сразу, вдруг, получила признание. Которого никогда не искала здесь. Да и смысла здесь искать? Вы видели, как пожимают плечами друг на друга наши художники? Вы слышали, как они многозначительно молчат друг о друге, разбавляя молчание едким «можно и так…»? А тут – маленькая женщина-революционерка с прошлым пианистки. Кто??! Путь к признанию, в принципе, один. Умереть и стать мэтром. Очередность обычно не нарушается. А публика? Робкая, оглядывающаяся на соседа публика, которая предпочитает всему копии классиков. Потому что только в этом беспроигрышном случае никто не спросит: тебе ЭТО нравится?! Тодоровой внушали: все, что вы делаете – это безобразие! Ее ругали: как можно использовать такие сочетания цветов? Как можно так работать с красками? Я не знаю, что она говорила в ответ. Наверное, молча улыбалась невинными, даром что зелеными глазами. Она ведь никогда не спрашивает чужого мнения. И все же я думаю: ей – не легко. Ей так сложно! Санкт-Петербург, Тулуза, Париж, Лион, Бонн, Страсбург… А...